Посвящается всем мальчикам, ставшим
жертвами глупых и бессмысленных войн
Скажите, вы серьезно думаете, что музы — этакие воздушные создания, живущие на Парнасе? Бесплотные, белокожие женщины неопределенного возраста с лавровым венком в волосах и с неизменной лирой в руках?
Нет, это не так.
То есть обитают они на Парнасе, но уже потом, когда выполнят свою миссию.
Короче, я как всегда все запутала, но поверьте мне, я знаю, о чем говорю.
Выглядят они как обычные люди, живут среди нас и даже профессии у них самые заурядные, не творческие.
Мой, например, был врачом — стажером, только окончившим институт с трогательной такой реденькой бородкой, которую он отрастил специально, чтобы казаться солиднее. А иначе выглядел совсем сопливым студентом — третьекурсником.
Да, я же не сказала самого главного — у меня была не муза, а Муз.
Не знаю, как у других женщин — писательниц, но у меня именно так.
И имя он носил самое обычное, не какой — нибудь Аполлон там или Купидон, а Виталик, Виталька.
— Да уж, удружили мне родители с именем — говорил он.
Витa — по латыни жизнь. Так что и пришлось мне идти в медицину, бороться за спасение этих самых жизней — улыбался он, когда мы сидели усталые на ночном дежурстве, и жутко хотелось спать. — А еще жить мне положено долго — долго. Успею тебе надоесть, знаешь как?
Эх, Виталька, Виталька!
Надоесть? Да как ты мне мог надоесть? Я готова была тебя слушать часами.
Ты даже бородатые анекдоты умел рассказывать так, что все покатывались со смеху.
Тебе надо было стать актером. Твое лицо и мимика были настолько живыми, а пластика, какая у тебя была пластика!
Возможно, тогда бы все сложилось по-другому, мы, наверное, никогда бы не встретились, но зато…
Хотя и врачом он был от Бога. Ловкие сильные руки — даже самые трудные манипуляции ему удавались легко.
— Виталька! Иди сюда, никак не могу поставить катетер в вену. Это ужас просто, вены лопаются, смотри.
И он тут же прибегал на помощь и легким движением, как фокусник, ставил злополучный пластиковый катетер в тонюсенькую вену на кисти старушки, шутя и рассказывая ей анекдот так, что бабулька тряслась от смеха, не ощущая боли.
Медсестры его обожали.
Когда при пересменке, принимая отделение, они узнавали, что сегодня дежурит Виталька, — радовались, как ребятишки на спектакле детского драматического театра.
A еще, удивительно надежным был этот худенький парнишка. Какая — то внутренняя сила исходила от него, и можно было быть абсолютно спокойной, что никаких неприятных неожиданностей на дежурстве не случится.
Хотя это я была врачом — ординатором, а он — стажером у меня в подчинении.
Самое трудное на дежурстве это предутренние часы — четыре, пять утра. Почему — то самых тяжелых больных привозят именно в это время. И ты, вздрогнув от телефонного звонка, как от удара током, с трудом продрав заспанные глаза, вскакиваешь и бежишь на сестринский пост принимать нового больного.
О том, как выглядит почти тридцатилетняя женщина в пять часов утра после двух — трех часов забытья на жесткой, продавленной кушетке в ординаторской, я умолчу.
Ничего хорошего, уж поверьте мне.
А Виталька умудрялся бодро шутить даже в пять утра. Особенно его вдохновляла моя заспанная физиономия, готовая вот-вот клюнуть носом прямо в чашку с кофе, приготовленную такой же замученной медсестрой.
И когда я, наконец, осмотрев больного и дав назначение медсестрам, садилась писать историю болезни, с ужасом понимая, что больше прилечь не удастся — в семь начнется пересменка медсестер и новый рабочий день, тут поймав мой затравленный взгляд, Виталька шел на крайнюю меру — начинал читать стихи.
Это было так дико.
Два молодых заспанных врача над историей болезни в пять утра, в единственной ярко освещенной комнате темного, спящего отделении …читают стихи.
Вернее читал Виталька, а я только слушала, но сон тут же куда то с позором уползал, махнув на прощание тонким и длинным хвостом маленького варана.
Стихи, которые читал Виталька, я могла слушать всегда и в любом состоянии.
Нет, это были не его стихи, писать стажёр не умел (хотя возможно просто скрывал это), но, сколько он их помнил и каких!
Он как будто читал мои мысли и точно знал, какие именно стихи мне нравились.
Хотя, что здесь удивительного, ведь он был Музом.
И я писала, приходила домой и писала стихи, но почему- то стеснялась показать ему. Теперь жалею, очень.
Наверное, я все — таки была в него немного влюблена.
А возможно он этого и добивался, чтобы вызвать у меня творческую активность. Хороший Муз должен стимулировать автора, а что же стимулирует лучше влюбленности?
Нет, тогда я так не думала, даже близко — у меня же муж, ребенок.
Да и отношения наши были чисто дружескими.
Мой Муз блестяще закончил стажировку и остался в нашей же больнице.
Его приняли на специализацию по анестезиологии и реанимации — он продолжал оправдывать свое кредо — спасать жизнь людям.
Видеться мы стали реже, но когда наши дежурства совпадали, Виталька всегда прибегал ко мне в терапию и сидел, пока его не звали к больному или на операцию.
А потом однажды он сообщил мне, что женится.
Не могу сказать, что я очень расстроилась, но легкий укол ревности почувствовала — теперь наше общение станет еще более редким.
И он не сможет так просто позвонить мне по телефону и начать рассказывать очередную байку, заставляя меня рыдать от хохота.
На свадьбу я не пошла, поздравила вместе со всем отделением, собрали деньги на подарок.
Виталька ушел в отпуск нa две «медовые» недели — больше врачу не положено. И в первый же день, когда вернулся на работу прибежал ко мне. Он выглядел совершенно счастливым.
А через два месяца смущенный Виталька поделился новостью, что его жена ждет ребенка.
***
Резкая боль внизу живота сначала раскаленным шомполом пронзила меня насквозь прямо в позвоночник, а потом стала пульсирующими толчками подниматься выше.
Вдруг сделалось темно, закружились перед глазами стаи маленьких темных мошек, захлопали крошечными крылышками.
И гул …низкий гул, который становится все громче.
Неужели эти мошки так гудят?
Испуганные глаза моего ребенка: «МАМА! Что с тобой?»
И я, глупо улыбаясь, оседаю на пол, шепча онемевшими губами: «Все будет хорошо…»
«Скорая» — ее жуткие вопли звучат так душераздирающе, что воют все окрестные собаки. Тоскливо, с какой — то смертной тоской.
Нет, все будет хорошо! Я не могу умереть, я еще совсем молода и у меня ребенок.
«Скорая» везет меня.
Это я лежу с капельницей в вене (сколько я ставила таких пластиковых катетеров).
Красные сполохи мигалки проникают через плохо задернутую занавеску на стекле и слепят глаза.
Скорей бы.
Почему — то я уверена, что когда приедем в больницу, в которой работаю уже столько лет, там со мной ничего плохого точно не случится.
Там же все знакомые.
Приемный покой …
Каталка, дребезжит и спотыкается на выбоинах старого каменного пола.
Больно, от каждого толчка.
— Внематочная беременность, разрыв трубы, сильное внутреннее кровотечение — отрывистыми фразами дежурный врач сыплет, как пулеметной очередью.
Я его не знаю, новенький, наверное. — В операционную срочно!
Какой резкий свет …Что это?
Надо мной испуганное лицо Витальки.
Первый раз вижу его таким растерянным, у него дрожат губы.
Ты что? Возьми себя в руки, стажёр!
Хотя нет, какой стажёр? Он же уже не…
***
Утро.
Через щель в задернутой занавеске на огромном окне пробиваются бледные и пока еще бесцветные лучи.
Рассвет.
Скоро они обретут оттенок, сначала розовый, потом золотистый и солнце бодро постучится в палату и даже дремать станет уже невозможным.
Хотя какой там дремать.
Санитарка гремит ведром в коридоре, моет пол. Начинается рабочий день.
Сквозь слипшиеся ресницы вижу: у моей постели спящий человек.
Он сидит в кресле, смешно вытянув вперед ноги и склонив голову набок — это мой муж.
Бедняга! Начинаю понимать, что жива и это радует, хотя очень болит живот.
Дверь в палату тихонечко открывается и в нее заглядывает …Виталька.
Он подходит к проснувшемуся мужу и жмет ему руку, молча.
Мой Муз жмет руку моему мужу, это же надо.
Вижу восхищенный взгляд мужа — Виталька и его успел очаровать.
Когда же умудрился?
Наверное, ночью, когда я спала после наркоза в реанимации.
И что интересно ни капли ревности в глазах супруга.
Хотя он же не знает, что Виталька мой Муз.
***
Это был последний раз, когда я его видела.
Месяц я не работала после операции, а когда вышла на работу узнала, что Витальку забрали на ежегодную резервистскую службу в Ливан.
Ну, так не привыкать, врачи все военнообязанные, две недели пролетят быстро.
Вертолетом в Ливан всего полчаса.
Да и тихо там сейчас, врач нужен больше для порядка, положено так.
— Ты слышала радио? — белая как ее халат медсестра кинула на меня тревожный взгляд.
— Когда мне слушать, двух новеньких привезли, надо осмотреть. Потом еще совеща…- я осеклась, заподозрив что-то нехорошее. — А что?
— Вертолеты столкнулись, возле границы с Ливаном …
***
Телевизор, небольшой телевизор, подвешенный на специальном шарнире в коридоре отделения. Я всегда пробегала мимо него, мельком бросив взгляд на экран, ухватив картинку и обрывок фразы — некогда, в отделении всегда полно дел.
Сейчас по телевизору одно и тоже, бесконечно сменяющиеся имена и
лица.
Нет, лица появятся потом на следующий день.
Фотографий пока нет, почти нет и только таблички с незнакомыми именами и возрастом …восемнадцать лет, девятнадцать лет.
Боже мой …Сколько их …Уже тридцать, нет сорок. Да что же это?!
Сколько их было там, в двух полностью загруженных вертолетах, везших в Ливан мальчиков — солдат и боеприпасы?
Больные, все кто хоть как-то может передвигаться, даже на колясках, в коридоре у телевизора, всматриваются, как и я в имена.
Витальки среди них нет… пока.
Не могу выдержать это ожидание.
Бегаю все время в реанимацию узнать у знакомых врачей, нет ли от него сведений, не звонил ли.
Нет, пока нет.
Ожидание, ужасное, томительное. Оно как дятел сидит в голове и ритмично долбит мозг: «Нет …нет… нет».
Уже вечер. Рабочий день давно закончен. А телевизор (теперь уже дома)
продолжает пересчитывать чужое горе. Их уже семьдесят…
Витальки среди них нет.
Но это не успокаивает — ребята анестезиологи сказали, что на два
вертолета должно было быть хотя бы два врача. Ребята — люди опытные, сами
«ходят» в Ливан.
Бегаю к телефону все время с глупой мыслью: А вдруг это он? Хотя понимаю, что не может этого быть. Он мне никогда не звонил раньше из армии. Не те у нас отношения.
Вот жене, наверное, позвонит, позвонил…
Но ее телефон я не знаю, да и не могу ей звонить, даже если бы знала… Ей и так несладко.
Снова телефон.
Бегу. Это муж из больницы.
У него странный, неестественный, «пластмассовый» какой-то голос.
Выдыхает одно только слово:
— Держись…
***
Я стою на крошечной площади на въезде в больницу.
Да и не площадь это, одно название.
Маленькая ухоженная лужайка, по краю — клумбы с яркими, слишком яркими петуниями и посредине шершавый, необработанный камень с полусмытой от дождей краской на выгравированной надписи.
Это площадь имени тебя, Виталька!
Камень на ощупь не холодный.
Я кладу на него ладонь и просто физически ощущаю, как ты дышишь мне в ухо. Своим характерным жестом цепляешь меня двумя пальцами за карман белого халата и говоришь: «Не смей!».
Я не плачу. Я научилась за прошедшие десять лет не плакать. Ну, разве что совсем немного…
Сколько раз, когда у меня умирал больной, я выскакивала из палаты и неслась на лестничную площадку возле лифта.
Скорей, успеть пока никто не увидел моих слез отчаяния, бессилия и неудачи.
Для молодого врача очень важно казаться сильным и несгибаемым.
И ты всегда шел за мной, хватал меня за халат и говорил: «Не смей!»
И переждав мои первые всхлипы, начинал рассказывать какую — нибудь смешную историю.
Дикое сочетание: смех и слезы.
Вот и сейчас слезы пока еще в горле.
Они только поднимаются наверх по каким-то неизвестным медицине канальцам к глазам, наполняют их и только тогда, перелившись через край, начинают стекать по щекам.
Нет, не буду я плакать.
Я просто уверена, что ты сейчас рассказываешь мне какую-то очень смешную Парнасскую байку, но я тебя не слышу.
Мне часто приходит в голову одна мысль: a те остальные незнакомые мне 72 мальчика тоже ведь были чьими — то Музами.
Что же тогда происходило там, на Парнасе в тот далекий год? Зачем и кому понадобилось сразу столько Музов? Но я, наверное, этого никогда не узнаю.
Прости меня, Виталька!
Прости, что я никогда не была на кладбище на твоей могиле.
Не могу заставить себя пойти туда — ведь тебя там нет.
Там под гладкой мраморной плитой лежит цепочка с твоим армейским номером из какого-то особо прочного металла, который не плавится.
И это все, что осталось от тебя.
Ведь ты был не в том первом вертолете, который раскололся и упал на землю, а во втором, сгоревшем в воздухе.
Прости, что не звоню твоей жене и сыну. У них своя, уже совсем другая жизнь.
Твоя жена давно уехала из нашего города и вышла замуж.
И потом, они же так и не узнали, что ты мой Муз.
Прости, что не уберегла.
Что я уже на тринадцать лет старше тебя.
Прости, что изменила тебе…
***
Я молчала десять лет. С того самого дня я не написала ни строчки.
Я оплакивала своего Муза, чтила его память минутой молчания, которая растянулась на десять лет.
Но этим летом у меня появился новый Муз.
Он совсем не похож на Витальку, не имеет никакого отношения к медицине.
Лет ему почти столько же, сколько было тогда Витальке.
У него скверный характер и мы часто спорим и ругаемся.
Но я снова пишу.
Только бы он тоже не вздумал улизнуть от меня на свой вожделенный Парнас.
А еще он сам пишет…
Но это уже совсем другая история.